Опубликовано 25.09.2009

Ты можешь здесь жить так, как рассчитываешь жить, уйдя отсюда. Если же тебя лишают этой возможности, то расстанься с жизнью.

Марк Аврелий

 

Мужчины любили меня странно. «Дорогая, тебе нельзя носить по сорок килограмм в одной руке, возьми в каждую руку по двадцать». Утрирую, конечно…

Она лежала бледная и мокрая.

— Кто ее водой-то окатил?

— Сама попросила. Она задыхалась.

— Да сдохните вы все… — Ночная нянечка нехотя взялась менять сырое постельное белье. Тощего ребенка, девочку в мокрой сорочке, она с небрежной легкостью, как тряпичную куклу, перебросила на соседнюю койку. Лежавший на койке завертелся и жалобно заскулил.

— Цыц, — прикрикнула на него нянечка. — Потерпеть не можешь. Сейчас сменю белье и заберу ее.

Скуление сделалось тише, но не затихло совсем. Девочка в мокрой сорочке шевельнулась, издав протяжный стон.

— Ну что, Таня, очнулась? — не оборачиваясь, спросила нянечка.

— Я… не Таня… Я Лена… — Детская головка приподнялась. Тельце качнулось и с трудом перевалилось на бок. Бутерброд из тел медленно распался на двух щуплых человечков.

— Один черт. Таня, Лена… Все вы недоделанные. Мамки-папки вас наспех слепили, а нам теперь мучиться. И государству. Такие деньги на дебилов тратят! Кормит страна дармоедов. Лучше бы нам к зарплате рублик. Корячишься тут с вами за гроши.

Одной рукой нянечка перебросила девочку обратно на ее койко-место, другой, дотянувшись до выключателя, погасила свет.

— И ни звука мне. — Нянечка вышла.

Тишина разлеглась.

— В одной мрачной-премрачной комнате стоял красный гроб. В том гробу лежала мертвая красавица… — послышался старательно-зловещий шепот.

— Мертвецы страшные и вонючие. Они не могут быть красивыми, — осторожный смех в кулачок.

— Я так не буду рассказывать!

— Рассказывай, Леля, рассказывай!.. — детские голоса наперебой полушепотом.

— Что вы знаете! Я видела мертвецов! А вы их не видели. Мертвецы все протухшие. Они нам погреб завоняли. В погребе холодно летом, их сгрузили с машины и скинули в погреб. А они стухли. — Черноволосая девочка без ноги нагло навязывала обществу, настроенному на страшную сказку, привозную истину. Мы ее не просили. Лежала бы себе тихо.

— Заткнись, чеченка! Не умничай! Твои страшилки мы уже сто раз слышали. Леля, рассказывай, — мой командный голос. В восемь-то лет. Куда он подевался потом, не знаю. На каком этапе жизни пропал, не помню.

А тем вечером я была королевой своего затхлого государства. Спальня в интернате для инвалидов впитала в стены терпкий запах лекарств и мочи. Многие ходили под себя. «Уток» не хватало. Весна за окном. Первая чеченская война.

— Красавица в красном гробу медленно приподнялась. Уселась. Гроб на колесиках поехал. Он проехал через комнату. Через большой дом. Выехал в поле. Красавица в гробу широко раскрыла алый рот. Из него шумной стаей вылетели черные-пречерные птицы…

 

* * *

Моя машина не гроб на колесиках. И я не мертвая красавица. И с моих обветренных губ сорвался только мат. Из-под капота повалил пар. Закипело. Накипело!

Стою. Час. Два. «Дачка» протухнет на жаре. Мясо, колбасы. Что я ему привезу? Голодному и худому. Завелась.

— Принимаем до четырех. Потом ни одной передачи. Дамы, отойдите от окна. Не мешайте работать. Встань в очередь. И перестаньте галдеть! — плохо остриженная голова с яркими румянами на щеках на секунду выглянула в махонькое оконце.

Пропитые «дамы» с пакетами, тюками и сумками на тележках ненадолго умолкли. Однако очередь оправилась быстро, выпихнув из своих тесных рядов неопытную.

— Ты здесь не стояла! Вали отсюда!

— У меня там муж. Пропустите, пожалуйста. Она ведь в четыре закроет. Я издалека. Из Пскова. Куда я с едой? Куда я дену продукты? А он голодный. Пропустите меня, тетеньки!..

Ей было лет пятнадцать. Или меньше. Или больше? Очередь смотрела на нее десятками равнодушных глаз.

— Жалости в вас нет!..

Она вышла на улицу, села на раскаленный асфальт и расплакалась.

 

* * *

Жалости в нас не было. Ни капли. Дети жестоки. Мы ее били ногами. У нас были ноги. И мы ее били.

Температура за сорок. Умирая, она бредила: «Не бейте. Я не чеченка. Не бейте».

Меня не приговорили к смертной казни. Не посадили в колонию. Меня отправили в школу для детей-сирот. Кому смерть, а кому фарт: у главврача сын погиб на бесславной войне.

Нас пропустили через железные ворота. Территория. Серые здания. Мрачные корпуса. В три этажа. В пять этажей. Одно — двухэтажное.

— В двухэтажном здании школа. Учебная часть. — Мой сопровождающий, сердобольный пожилой человек. — Школа хорошая. Ты не переживай. Тебе здесь понравится. Здесь лучше, чем в доме инвалидов. Скоро ты поймешь, как тебе повезло.

Кабинет директора. Девочка в розовом платьишке. Тоненькие косички с бантиками. Кожаные сандалики. Смеющиеся глаза.

— Привет, — обратилась я к крохе, мгновенно просчитав силу везения. — Как тебя зовут? — Я ей улыбнулась. Приветливо. Я ей кивнула. Радушно. И поправила свои скользкие резиновые шлепанцы, съехавшие с ног.

Девочка не успела ответить. Крупный лысый мужчина быстро встал между нами. Вот ты какой, мой новый директор. Не мигая, я смотрела в его серые суровые глаза. Мне скрывать нечего. Моя биография на широких листах бумаги, где про печальный инцидент не пропечатано ни слова.

— Ангелочек, пойди, погуляй на улице. Я скоро. — У него мягкий голос. Для нее.

Девочка в розовом платьице послушно выскочила за дверь.

— Пока! — крикнула я ей вслед. Она обернулась. Улыбнулась. Радостно махнула рукой. Дверь стремительно захлопнулись сквозняком.

В их доме была супница! Это пузатое, непонятное нечто я тупо созерцала несколько минут. Я не знала, что это.

— Сууупница! Фарфоровая супница. Супница для супа!.. Пошли играть. — Анюта нетерпеливо тащила меня на улицу, где нас ждали такие же, как она, — чистые, сытые и не сироты.

Белый фарфор. Шелковые занавески. Мягкие ковры. Нежные запахи. Они говорили, что живут, как все. Мне бы так жить! Но это не зависть, вы мне верите?

 

* * *

У окна, через которое принимали передачи, рассосалась очередь. Остались я, худосочная «дама» с синяком под глазом и девушка из Пскова, она пристроилась последней, конечно, у нее тоже примут. У окна стоит цыганка. Переминается с ноги на ногу. Там, за забором — три сына. Здесь — три «дачки». Это надолго.

По ту сторону приемщица передач стряхивает пот со лба на сырокопченую колбасу. Устала. Рубить, резать, кромсать. Устала от всего. От всех. От них — зэков, голодных и ободранных. От нас — крикливых и изможденных.

По душной комнате разнесся зловонный запах. Забился сортир. Он через стенку. Курить нельзя. Задохнемся.

— Толик мне не муж, — вяло произнесла девушка из Пскова. — Мы живем по соседству. Вернее, жили.

— И за что сел сосед? — нехотя спросила я. Меня не интересовал ее Толик. И она сама.

— Украл мотоцикл.

 

* * *

Он, мой директор, воровал мешками и тушами. Я видела. Меня не стеснялись, не замечали. Кормили исправно, вовремя, никогда не приглашая за общий стол. (Кто я такая.) София, его жена, приносила еду в детскую. В красивой комнате у окна стоял расписанный гжелью круглый стол на трех изогнутых ножках. Маленький столик для Анюты. Такой маленький, что когда я сидела на детском стульчике, коленки подпирали столешницу.

Анюта была смышленой девочкой. Развитая не по летам. Как-то она предложила мне пуфик своей рыжей таксы, мол, так удобней! За кого они меня держали? Но я не злилась.

В их доме я бывала часто. Он стоял напротив территории школы. По периметру этого красивого дома росли высокие сливы. Весной, когда деревья одевались в белое, воздух вокруг пропитывался сладким запахом. С тех пор я люблю сливы. Я привезла их ему. Может, примут. И болгарский перец. И грунтовые помидоры. Там у всех авитаминоз.

— Толик за мной ухаживал. — Девушка из Пскова вздохнула и прислонилась изможденным лицом к стене. — Если бы его не посадили, мы поженились бы. Следующей осенью.

— Сколько тебе лет? — Я мельком посмотрела на ее плоскую грудь.

— Двадцать.

 

* * *

В тринадцать лет мои бедра были крутыми, ягодицы упругими, а грудь такой пышной, что не умещалась в тесный лиф. Я страдала, стесняясь этих грушевидных форм.

Но одним жарким днем неожиданно поняла, что грудь четвертого размера — это скорее серьезное достоинство, чем недостаток.

Летний домик. Маленький, выкрашенный в белый цвет. Из основного дома к нему вела причудливая дорожка, выложенная стертым кирпичом.

В столовой летнего дома напротив широкого окна стоял большой обеденный стол. Летом, когда все окна настежь, сквозняк забавлялся нарядными занавесками: задирал непристойно, раскачивал из стороны в сторону.

В тот жаркий день Анюта капризничала. Ныла и стонала — быть может, от нестерпимой духоты. А внутри меня все горело нетерпением. В положенное время я уложу спать Анюту. Надену белье Софии (с удовольствием примеряла ее вещи). Сяду у зеркала. Красиво причешу волосы. Ярко накрашу губы. И вспомню мальчика Сережу.

Сережа учился в параллельном классе. На лето он уехал к бабушке-опекунше. Сережа не был, как все мы, совершенным сиротой, но его бабушка была уже слишком стара, чтобы самостоятельно воспитывать внука. Сережа учился с нами, а каникулы проводил дома. Таких детей в школе было мало. Почти все постоянно жили при интернате.

В летнем доме Анюта забыла своего плюшевого зайца. А без зайца ей не уснуть.

Марин Абрамович появился неожиданно. С усмешкой уставился на мои босые грязные пятки. Мы с Анютой играли в песочнице, я не успела помыть ноги. Меж пальцами ног скопилась пыль.

Он дышал прерывисто, кряхтел: «Знаю, у тебя уже был секс. Я все о тебе знаю». Под ним заскрипел стол. За окном засуетились птицы. Я расплакалась, но он дал мне денег. Мысли перепутались в голове.

На его мятые бумажки я купила много-много превкусных конфет (нам разрешали посещать поселковые магазины). И принялась думать. До вечера.

Он испуганно умолял ничего не рассказывать Софии. Я его не шантажировала. Просто попросила еще денег. Еще. И еще.

Со временем у Марин Абрамовича выработалось настойчивое желание от меня избавиться. Но что он мог? Ненавидеть, обнимая сзади. Прижимая к себе, говорить: «Сейчас ты будешь наказана, похотливая ученица». Недетские игры.

Странное время. На него завели уголовное дело. Не моих рук это. Разве моя судьба чего-то  стоила?

Его не посадили. Он откупился. Остался на должности. В этом мире правда со справедливостью играют в жмурки. Детей, которых директор отправил за границу, больше нет. Никого из малышей более нет в живых. Нет, у меня не шизофрения. А у него свои дети. К тому времени София родила мальчика. Он меня сзади, а она ему родила.

Они ругались. Часто. Подолгу. София и Марин Абрамович. Слухи перебрались через высокий забор, проникли в красивый дом и опутали жизнь супругов грязью и фальшью.

— У тебя свои дети! Как ты смел?!

— Я все сделал для тебя! Ради тебя! Чтобы тебе было хорошо!

— Не вмешивай меня в свои гадости!

— Не вмешивать тебя! Ты знаешь, сколько стоят шубы? А украшения? Ты же любишь изящные украшения, дорогая женщина!

— Негодяй! Преступник!

Они не развелись. Но я не ненавижу их.

В свои пятнадцать я слишком много знала. Марин Абрамович красиво от меня избавился, отправив в город на Неве по направлению в торговый техникум. Сирот в государственные учреждения принимали вне конкурса.

И понеслась для меня новая жизнь. Где-то в мечтах затерялся мальчик Сережа. Милый. Ранимый. Чистый.

 

* * *

Преподаватель химии. Старенький, седенький. Влюбленный. В колбочки. В реактивы. В мою большую грудь.

Я хотела выжить. Чтобы жить. Другим девочкам и мальчикам помогали. Родители, родственники. Студенческой стипендии ни на что не хватало. Мне очень понравился его маленький уютный домик в Гатчине. Вокруг дома пышно распустились цветы.

— Невеста, вы согласны? — голос распорядительницы до сих пор звучит в голове. Жалостливый голос. Что она знала? Что она знала о жизни? В свои пятьдесят…

Брак. Ему шестьдесят. Мне восемнадцать. Симпатичный палисадник вокруг его аккуратного домика. Собралась в новую жизнь. Чистую. И не сразу поняла, в чем дело. Он умело скрывал. Скрывался.

Химик. Химия. Шприцы. Дозы. Я не убивала его, вы мне верите? Мне никто не говорил о дарственной. Его сын приехал и все объяснил.

 

* * *

Барак. Двести железных коек. Протухшие матрацы. Ветхое постельное белье. Мы — матерые (третий курс). Они — птенцы (первокурсники). Кругом клопы. Перескакивают с койки на койку. Пьют кровь.

Декорации. Кто сменит их? Пожалуйста! Я устала. Дайте другую картинку. Хорошую. Эй, вы, там, наверху, измените же что-нибудь  ! Никому нет дела. Все те же дешевые декорации, вписанные в красочные пейзажи. Дисгармония. Мне досталась странная жизнь.

Ее насиловали. Или это был секс? Не знаю. Не понимаю. Не хочу помнить. Но вспоминаю. Она тихо лежала. Не плакала. Не кричала. Не ругалась. Не отталкивала их.

В какой-то момент я решила, что она умерла. Тихо позвала. Глаза раскрылись. Живая. Первокурсница Ксюша.

Почему все так далеко зашло? Все начиналось как шутка. Злая, но шутка. Шутка! Вы мне верите?

Она была красивая. Слишком красивая. Умная. Что она делала в торговом техникуме, до сих пор не пойму. Меня в ней раздражало все. Особенно ее непробиваемое непослушание.

Субординация. Кому она нужна в стройотряде, где койка к койке. В один ряд. Длиннющий ряд ветхого барака. Дуло со всех щелей. Пошел октябрь. И дожди.

Мы работали. В любую погоду. Нас сгоняли, как скотов. И мы работали. Не поднимая голов. Волы.

Ей, наверное, ничего не объяснили. Не сказали, куда она попала.

Мальчишки. Они должны были ее напугать. Всего лишь. Поставить на место. А ее место подо мной! Что произошло тогда вечером? Слишком много выпили? Мне уже не вспомнить.

Несколько человек. Моих приятелей. Они громко смеялись. Она не подала на них в суд.

Эй, вы, там, наверху! Меня засасывает. Шаг за шагом. Помогите!

 

* * *

Промозглая осень. Опять. Койко-место. Снова. Нет в жизни справедливости, только комната в общежитии на четыре кровати. Стол. Чайник. Плита. И секс. Грубый. Простой. По расписанию. Вторник был моим днем.

В странном ритме живут люди. Годами. Десятилетиями. В женском общежитии много пожилых, которые втянулись. Привыкли. Дослужились до отдельной комнаты.

Я смотрела на них. Серых. И мечтала о другой жизни. Чистый белый снег. Высокое синее небо. Яркое рыжее солнце. Подъемники. Глянец. Журнал на коленях в метро.

Железные бидоны. Молоко. Сметана. Тара. Вес. Магазин в спальном районе города. Совсем крошечный, но в нем я числилась хозяйкой. Прибыль выходила маленькая, но она мне позволила снять отдельную комнату.

Свисток чайника. Чашка горячего чая. Лучшее время моей жизни!..

Черт меня попутал…

Нет, я его не искала. Я просто зарегистрировалась под девичьей фамилией за сайте знакомств.

— Милая моя! Девочка моя! Ты помнишь детство?.. Помнишь протухшие яйца на Пасху?

Бог мой. Мне ни за что не забыть те крашеные яйца! Мы бредили ими. Мы засыпали с мыслями о них: синих, желтых, красных. Нам их выдали поштучно. Протухшие яйца.

— Родная моя, а ночь под Новый год. Помнишь? Ты заболела ветрянкой, угодила в лазарет, а я пробрался к тебе через наш потайной лаз. Ты помнишь теплую ночь, малыш?

Лазарет находился в старом одноэтажном деревянном здании на отшибе комплекса. Стекла окон лазарета густо закрасили синей краской. Плотно забили широкими досками. Никто из взрослых не знал про лаз. И мы путешествовали по нему, сколько хотели. И когда вздумается.

— Да, Сережа, я все помню. Ты тогда заразился ветрянкой.

— Нам было хорошо. Я с трудом тебя нашел.

Он меня нашел. Мы стали переписываться. Потом он мне позвонил. Я была так счастлива!

— Я хочу тебя. Ты такая желанная! — его жаркий шепот в телефонную трубку. — Я скоро вернусь.

— Я совсем одна. Я давно одна.

— Подожди немножко.

Мне нужно было знать, где он. Он объяснял, что недалеко от города, в командировке, которая затянулась.

Время — бесконечная нить. На эту нить мы нанизывали картинки.

— Я хочу видеть твою грудь. Сосочки. Сделай фотографию. Перешли мне. Я так по тебе скучаю… Я люблю тебя, моя девочка.

Откровенные просьбы. Сладкие желания. Его звонки грели. Его письма возбуждали. «Ты приснилась мне в красном платье. Ты стояла у белой стены и медленно поднимала подол, открывая коленки».

Мне тоже снились сны. Навязчивые. Женщина в странной одежде. Черное пальто. Пестрый кушак. Ее окружали семеро детей. Мал мала меньше. Я вошла в чужой дом. Вглядывалась в незнакомые лица. Я не знала никого из них. Не узнавала.

Они сели за большой стол и принялись стучать ложками по пустым алюминиевым мискам. Они все зло смотрели в мою сторону. Чего они хотели от меня?

Потом мне приснилась она одна. И все тот же кушак. То же пальто. Под пальто — худое тело. Одежда на женщине оставалась прежней, менялся лишь интерьер, окружавший ее.

Странный дом. Простые лавки вдоль стены. Много кособоких деревянных лавок. Я насчитала семь. Все они были покрыты свежескошенной травой (запах зелени). Женщина в кушаке любовно взбивала траву руками, словно перину.

Ее морщинистые, землистого цвета руки. Они мне что-то  напомнили… Когда плугом вспахивают землю, остаются глубокие борозды. Ладони ее рук были испещрены глубокими линиями.

Зачем мне эти сны? Странные. Я просыпалась, вздрагивая. Но начинался новый день. И они забывались. На улице мороз, стужа, вьюга. В моих крошечных тайничках души тепло, ласка и уют.

— Кися моя, закрой глазки. Девочка моя, ты закрыла глазки?

— Да.

— А ты представила себе, что это я их завязал тебе шелковой лентой?

— Да. Да.

— Умница. Я люблю тебя, моя крошечка, запомни, я очень люблю тебя. Я знаю запах твоей кожи. Знаю всю тебя. Каждый волосок. Потрогай ручкой свои волосики. Милая, ты их потрогала?

— Да. Да.

Я любила его и не могла взять в толк, как раньше жила без него. Порой мы не спали ночами. Под его ласками в телефонной трубке я задыхалась от счастья, а где-то  там, далеко-далеко, на другом конце провода он ловил мои оргазмы. Шумные. Яркие. Долгие.

— Я скоро вернусь. Обниму тебя. Покачаю на руках. Убаюкаю. Моя девочка, рядом со мной ты уснешь сладко-сладко. Я скоро приеду, потерпи.

Вдруг он исчез. Неожиданно. Перестал звонить. Перестал писать. Я не знала, как быть. Не знала, что делать. Плакала. Металась. Не могла работать. Ходила в церковь. Умирала. Воскресала. Кидалась к резко звонившему телефону. Похудела, почернела. Накопила на частного детектива. Бросилась на розыск.

— Воспаление легких. Ему нужны лекарства. Список в аптеке.

Лекарства! Список? Кто вы? Откуда вы? Что происходит?!

— Он не хотел вам говорить. Не хотел вас расстраивать.

Мне объяснили, как доехать до аптеки. Я помчалась сквозь шумную толпу в час пик. Вышла на Восстания. Пошла по Лиговскому. С трудом нашла аптеку в подвальном помещении. Уткнулась носом в бесконечную очередь. Прислушалась к разговорам.

— В «Кресты» градусники нельзя. Детский крем? Нет, тоже нельзя.

Пробилась к окошку. Оплатила список, думая, что помощь поступит скоро. Кто он такой? Зэк на шконке в зоне.

Как я сразу не поняла, где он. Его просьбы. Странные. Я должна была догадаться.

— Сколько тебе еще сидеть?

— Два года.

Два года! Два года…

— Милая, у меня отшмонали телефон.

— Что?

— Пришли менты. Кто-то заложил «курок». Они нашли телефон. Прости. Я не смогу тебе больше звонить.

Как?! Я так привыкла к его звонкам!

— У тебя есть лишние пять тысяч?

Лишние? У меня? Я копила на сапоги. На Большом проспекте Петроградской стороны в магазине «Саламандра» не так давно повстречала свою мечту, она стоила семь.

— Да. Есть.

— Тебя будут ждать в два часа дня. Завтра. В кафе. Ты им отдашь пять тысяч. И мне принесут телефон. На воле он стоит дороже! А здесь все можно купить по дешевке.

— Да, милый.

— Я точно знаю, сколько стоит такой новый.

— Тот, который купим мы, он ворованный?

— Какая разница? Это не наше дело. Главное, что я смогу тебя опять слышать. Я люблю тебя, милая. Очень люблю. И не могу жить без твоего голоса. Без тебя. Если ты исчезнешь, я умру. Запомни это! Мне без тебя ничего не нужно. Ты поняла?

Я поняла. Закрыла магазин. Полетела. Кафе на краю города. Вы знаете, что такое край города? Это пивная палатка «Клинское» посреди пустыря. Вокруг палатки — «Галенвагены» и «БМВ». По обе стороны — длинные столы (хозяин заведения хорошо знал своего клиента). Стулья с пластиковыми сидениями.

В заведении аншлаг. Владельцы дорогих машин, «сливки» постсоветского общества, активно чирикают, словно воробьи на проводах. Мне не к ним. Мне к официантке.

— Вы не подскажите, как мне найти Надежду?

— Надя — это я. Подождите немного, обслужу клиента и вернусь к вам.

Молодая женщина. (Поговорив с ней по телефону, решила, что она старше). Отекшие икры ног. (Целый день на ногах). Заношенные туфли. Она предложила мне чашку чая. Я спросила, где туалет.

— У нас «Био», — улыбнувшись, махнула в сторону кустов.

— Руки помоете у рукомойника.

Конец города. Конец света?

Туалет. Открыла скрипучую дверь. Вошла в трудное детство.

На лето учеников нашей школы вывозили в пионерский лагерь. Никто из нас не был пионером. Все закончилось до нас. Но полуразвалившиеся бараки по-прежнему назывались пионерским лагерем.

Весной бараки подкрашивали. Заносили в них кровати. Матрацы. Пищеблок посреди лагеря тщательно проветривали. Начищали до блеска плиту в столовой. Тяжелыми мешками свозили в лагерь крупы и муку. Летом ворота лагеря распахивались.

Там было привольно. Кругом лес. Мы редко пользовались деревянными сооружениями с дыркой посередине.

Рукомойник. Вы когда последний раз видели рукомойник? А мне повезло. Широкое пятно вокруг было выложено дорогой напольной плиткой. Золотистый набалдашник подтекающего крана. Розовые ароматные салфетки. Разовое мыло. (Кусок меняли после каждого посетителя, я выяснила позже.) Ополоснув руки, прониклась уважением к «новым русским». Свежим взглядом прошлась по обстановке. Грязные чашки. Тарелки со сколами. По дну тарелок надпись затертыми буквами: «Общепит».

— Мы с трудом их нашли. Зато теперь наши посетители довольны! — наливая чай, хвасталась официантка. — Мясо у нас парное. Чай вкусный. Пробуйте чай! Травы собирает сын хозяина. Разбирается парнишка. А вы угощайтесь, угощайтесь. Наш чай хорошо утоляет жажду. Придает силы. Бодрости. Устали с дороги? Кем вы работаете? — женщина смотрела на меня с явным любопытством.

А я смотрела на сбитые края плохо помытой чашки. В моей подсобке тоже были такие. Достались мне по наследству. От бывшей хозяйки. Может, ей предложить? Протянула деньги. Она отрицательно повела головой и уверенно произнесла:

— Пять пятьсот.

— Мне сказали — пять.

— За пять было вчера. Теперь пять пятьсот. У вас там кто?

Кто?.. Я его жалела. Он снова ходит строем.

«Милая, день выдался тяжелый, мы долго стояли на плацу. Три часа! Приехал какой-то большой начальник из Москвы. А сегодня жаркий день. Такое пекло, ни облачка на небе. Солнце шмалит, а мы все в черном. Такая у нас униформа — черная. Два человека прямо на плацу упали в обморок. Их унесли, один дорогой помер — старенький был дедуля. Такой был скандал!.. Милая, а ты в чем? В трусиках? Голенькая?»

«Милая, этой ночью опять был шмон. У парниши с соседней шконки в матраце нашли телефон. Его ночью забрали. И телефон, и Ванечку. Он маленький у нас совсем. Ну, не в том смысле, что подросток, а ведет себя, как ребенок. Бог его умом обидел. Нет, его не били. Так, пугали до утра. Мы до подъема не сомкнули глаз. Мужики курили. Запах в секции ужасный. Я лег головой к окну — не помогло. Только продуло бок. А ты сегодня чем станешь заниматься? Хочешь, мы пойдем с тобой по магазинам? Купим тебе что-нибудь  ».

Мы ходили по магазинам. Заходили в кафе. Гуляли по улицам. Он любил Ваську. Я — Петроградку. Иногда мы долго спорили, куда идти. Чаще всего гуляли по Крестовскому острову.

— Милый! Ты не поверишь! Передо мной белочка, она висит на передних лапках и раскачивается, поднимая хвостик к мордочке. Раньше я думала, что так играют только кошки. А тут — белочка! Хвостик у нее рыжий-рыжий, но какой-то облезлый.

— Я люблю тебя, моя девочка. Давай пойдем покормим уток.

И мы шли кормить уток. Они хлопали крыльями, наперегонки неслись к крошкам и громко крякали. Я близко-близко подносила к ним телефон, Сережка слушал. Радовался!

Сережа радовался любым звукам с воли: лаю собаки, скрипу тормозов, пению птиц и журчанию рек. Если у меня выпадали два выходных подряд, мы садились на электричку (к чему тратиться на бензин?) и уезжали к заливу. Выходили на станции «Курорт». Шли берегом. Слушали воду. Я снимала на камеру волны и отправляла ему. Снимала небо. Солнце. Тучи.

Я знала весь распорядок его дня. Подъем. Плац. Проверка. Завтрак. Обед. Проверка. Ужин. Проверка. Он знал каждый час моих рабочих будней. И каждую секунду моей жизни. Мы приспособились. Привыкли. Научились получать удовольствие от этой странной жизни. И постоянно мечтали. Мы не могли не придумывать для себя будущего.

— Солнышко, ехала с работы в маршрутке и посмотрела короткий фильм о животных. Показали обезьян. Кто-то умный соорудил для них бассейн. Сереженька, обезьяны умеют плавать!

— Девочка моя, однажды я сделаю для нас огромный бассейн. Правда. Поверь мне! У нас будет небольшой уютный дом. Мы его купим. Пусть не сразу. Лет через пять. Накопим денег — и обязательно купим домик с участком! Нам хватит двадцать соток? Да, это много. Такая роскошь!.. Но нам нужна земля. Во дворе я сделаю бассейн. Но над ним придется потрудиться, тебе нужно будет подождать, моя девочка.

— А давай, пока ты будешь строить настоящий бассейн, мы купим детский, надувной! На распродажах такой можно купить тысячи за три, я видела. Надуем однажды теплым вечером. Нальем воды. Вокруг расставим зажженные свечи, а в небе к тому времени зажгутся звезды. Хочешь так?

 

* * *

Девушка из Пскова засуетилась. Вытряхнула на колени содержимое сумочки: старые помады, носовые платки, письма, конверты, шариковая ручка, деньги.

— Ой… ой, — запричитала она. — Что же мне теперь делать?..

Меньше всего мне хотелось знать, что там она потеряла. И я совсем не собиралась давать ей советы.

— Опись. Забыла дома опись… Понимаете, не спала всю ночь. Складывала посылку. Писала эту сумасшедшую опись. И забыла дома…

— Сама собирала посылку?

— Конечно!

— Значит, хорошо помнишь, что в посылке. Пиши заново.

— А вес?

— Кто станет перевешивать?

— И то правда.

Составив перечень привезенных ею продуктов, она чиркнула внизу: «Посылку собирала собственноручно». Расписалась.

— А это обязательно?

— Конечно! — девушка указала на деревянный стенд с образцами, висевший над головой. — Читайте: «Вы несете ответственность за содержимое посылки».

Посылку собирала не я. Как-то было дело — отправила Сереже бандероль. Но тут…

— Дорогая, зачем тебе мучиться? Это трудно, детка. Вынимать фильтры из сигарет — муторная штука. Все сделает мой друг. А утром по дороге ко мне ты к нему заскочишь. Он в твою машинку загрузит пакеты с едой и сигаретами. Ты помнишь, что здесь сигареты — валюта? Ну, конечно, если ты хочешь, можешь купить мне свежих овощей. И фрукты купи. И колбаски. Мяса. Но не забывай, у тебя примут только двадцать килограмм. Так что ты сильно не траться. А ночью тебе надо спать. Со мной. Я тебя убаюкаю.

И он баюкал. Всю ночь.

— Любимый, мне хорошо с тобой.

— Знаю, детка. Чувствую. Ты уже надела чулочки?

— Да.

— Отправь мне фотографию, где ты в чулках. Я посмотрю на твои красивые ножки. Потом сразу же мне позвони, хорошо, родная?

— Да!

Я надевала и снимала чулки. Становилась на каблуки. Распускала волосы. Разводила ноги. И отправляла ему фотографии.

— Какая ты желанная! Красивая! Моя сумасшедшая женщина! Я люблю тебя, мой ангелочек. Ты чувствуешь мое дыхание?

— Да.

— Теперь ласкай себя. Я люблю тебя. Ты очень красивая.

Накануне я купила овощи, фрукты, колбасу и мясо. Сигареты, действительно, подготовил его друг. К «хрущовке» по нужному адресу я, как договаривались, подъехала в шесть утра. Набрала номер телефона, который дал мне Сергей. Вышел заспанный его приятель Максим. Загрузил в багажник целлофановые пакеты. Всучил опись, оформленную на мое имя (паспортные данные заранее продиктовала по телефону). Пожелал хорошего пути.

Как же! Хорошего пути… Думала, доберусь засветло, но — чертова машина!.. Заглохла на половине дороги, как только показалась бело-синяя церковь с золотыми куполами.

 

* * *

Старая цыганка, исполнив материнский долг, грузно уселась около нас. Пыхтя, раскурила трубку.

— Не надо. Не курите, пожалуйста. Мы здесь задохнемся. — Девушка из Пскова мученически поморщилась.

— Тебя ждет свадьба, — цыганка затянулась глубже. — Скорая свадьба.

— Меня! Свадьба! — радостно засуетилась девушка. Села рядом с цыганкой. — Скорая?

— Да. Пройдет немного времени, и ты соединишься со своей судьбой, — цыганка важно поднесла ее ладонь к глазам, — сейчас твой суженый далеко от тебя, за каменной стеной.

Я расхохоталась. «Суженый за каменной стеной». Кем надо быть, чтобы не догадаться?

Не отпуская руки девушки из Пскова, цыганка обернулась в мою сторону:

— Зря ты смеешься, милая. Плакать надо. Совсем скоро ты повстречаешь ту, которую не ждешь совсем.

Сказала — и потеряла к нам интерес. Ушла, прихрамывая на распухших от жары ногах. Я ехидно смотрела ей вслед.

— А кого ты не ждешь? — полюбопытствовала девушка из Пскова.

— Маму, — ответила я первое, что пришло на ум.

Женщина с синяком под глазом вывалила на стол для передач коричневую кашицу. Конфеты. Растаяли, потекли. С них сняли фантики, сбросили содержимое в кулек, где бывшие конфеты окончательно слиплись в одну сплошную коричневую жижу.

— Фу, — брезгливо поморщилась девушка из Пскова. — И они будут это есть? Как они будут это есть?

Они ели все подряд. Он рассказывал. Он говорил, что там голодно. Холодно. Сыро. Вокруг зоны болотистая местность.

— Слизывать будут, слизывать. Развернут целлофан и полижут. Не волнуйся, ничего не пропадет. Все в живот уйдет.

Она была совсем глупенькая, эта девушка из Пскова.

— Нет. Я выброшу конфеты. Я так не могу. — Она достала из большой хозяйственной сумки свой пакет с конфетами. — Вот, смотрите, я так и думала: растаяли. У меня тоже все потекло.

«У нее тоже все потекло». Провинция.

— Почему нельзя передавать конфеты, завернутые в фантики? Зачем вытаскивать фильтры из сигарет? Я до утра вытряхивала эти чертовы фильтры! А потом поезд. А потом электричка. Автобус… Я не спала ночь!

Сорвалась.

Я тоже не спала ночь.

— Девочка моя. Любимая моя… У меня был такой оргазм! Меня даже потряхивает. Только не переставай себя ласкать. Потрогай сосочки. Они набухли?

— Да, милый. Да.

— Ты хочешь сейчас встать на колени, моя девочка? Или останешься лежать на спинке, моя развратница? Как тебе больше нравится?..

Мне больше нравится, когда приемщица передач работает быстро, но она устала. Женщина с потекшими румянами на щеках вяло перебирала мою посылку по другую сторону крошечного окна.

— Красную футболку нельзя. — Через окошко вылетела футболка.

Зачем я купила ему красную футболку? Зачем красную? Меня красный цвет завораживал. Привораживал. Притягивал. Заставлял менять решения. Подчинял.

— Хочешь, я тебя свяжу. Привяжу твои руки к изголовью кровати. — Сережа тяжело, прерывисто дышал. — Ты с закрытыми глазами… На твоем лице маска кошки. Ты мягкая. Податливая. Вся… Моя… В моей власти. Твои ноги широко разведены. Милая, я с тобой задыхаюсь от счастья!..

— Слышу, мой Сережа. Слышу. Я люблю тебя, мой мальчик.

Приемщица передач с увядающей надеждой в голосе вопросила:

— Ты последняя?

Четыре часа дня. Духота. Настежь раскрыта маленькая форточка, но толку от нее никакого. На улице — жара. В здешнем климате жара — большая редкость. Лето здесь обычно холодное. Больше похоже на южную осень.

 

* * *

Осень. На юге. Мягкая. Нежная. Ласковая. Он не закрыл окна кабинета. Он наслаждался запахами увядающей листвы. Мой школьный директор.

— Не надо. Пожалуйста…

Коричневая юбка школьной формы накрыла меня с головой.

— Чего ты боишься? — Ему нравилось ставить меня в неудобное положение.

— Не надо. Не здесь.

— Ты горячая. Мокрая. Ты меня хочешь. Я чувствую, ты вся дрожишь, моя самая плохая ученица, — звонкий шлепок по ягодицам.

Сколько нас было таких… плохих учениц. Я не считала. Почти все школьные учителя спали со школьницами.

— Не надо. Прошу вас. Не надо. — Я пыталась высвободиться.

— Сопротивляйся, распутная. Давай, сопротивляйся. Меня это заводит. — Марин Абрамович никак не мог войти в привычный ритм. (Начало учебного года. Пытка педсоветами. Несчастный.)

Кленовые листья. Желтые. Красные. Я смотрела на них равнодушно.

— Кто тот рыжий мальчишка? Тебе хорошо с ним? — Марин Абрамович ногой пропихнул мои трусы под стол. — Что он с тобой делает? Разве он что-то  может?

Ночью, крадучись на цыпочках, Сережа из спальни мальчиков перебирался в нашу. Иногда мы просто спали до утра, обнявшись.

Марин Абрамович яростным движением застегнул ширинку своих брюк. Я медленно расправила школьную форму. Взглянула в распахнутое настежь окно. Издалека разглядела свой класс. Урок физкультуры. На улице. Нормативы. ГТО.

 

* * *

Все. Я сдала. Она приняла. Четыре часа дня пятнадцать минут. Пот подмышками. Испарина на лбу. Есть еще время до пяти. Ровно в пять смогу ему позвонить. Он вернется с проверки, достанет телефон из «курка» (пакета с сухим молоком), подключится, и мы поговорим. А пока я расстелю широкий плед на зеленой теплой траве…

— Кисюня моя! Где ты? Почему не позвонила? Ты заставляешь меня волноваться.

Мой Сережа. Он волнуется обо мне!

— Милый, я прилегла под деревом, напротив центрального корпуса. Думала, немного полежу, но уснула. Сережа, родной, я все сделала. Не приняли только репчатый лук, перец и красную футболку.

— Девочка моя, ты сегодня устала. Маленькая, спасибо тебе за все. Век не забуду твою заботу обо мне. Твою доброту. Лапочка, скоро у нас будет свидание! Трое суток вместе! Я почти договорился. Нам его дадут, милая. Ты не боишься?

Чего мне бояться? Чесотки? Педикулеза? Туберкулеза? Охраны через стенку?

Город. Я вернулась поздно вечером. Измотанная. Голодная. Мне бы водочки выпить. Закусить.

 

* * *

Огромная автостоянка перед супермаркетом. Я вышла из машины. Словно из-под земли выросла немощная старуха. Встала перед капотом, вытянув вперед руку.

— Деточка, мне так плохо… — тихий дрожащий голос. — Помоги, милая. Дай денежку. Кушать сильно хочется.

Ее ноги подкашивались. Если бы не крепкая палка, на которую старуха оперлась рукой, рухнула бы на землю.

Я не знаю мамы. В дом малютки попала подкидышем. Кто-то когда-то  где-то  меня родил. И выкинул.

— У вас есть дети? — раскрыла кошелек. Достала сотню. Ей хватит.

— Есть, деточка. Наверное…

Она ушла, съежившись. Не сказав «спасибо». Я смотрела вслед на ее сгорбленную спину. И медленно соображала: это и есть пророчество цыганки. Но мне не захотелось пойти за ней. Обнять. Прижать к себе. Накормить супом.

В супермаркете несмотря на позднее время — толпа. Народ мел с прилавков тележками. А мне расточительство не по карману. Нельзя тратиться на соблазнительный бекон в нарезке и йогурты. Завтра выйду на работу, вернусь в свой магазин, поем теплого хлебушка с порошковой сметаной. Пришло время беречь копейку (передача обошлась неслыханно дорого).

Куплю хлеба, пол-литра водки и молочных сосисок. Вернусь домой. Бутылочку с водочкой закину в морозильную камеру. Сосиски поджарю с лучком. Пока будут «томиться» под крышкой на сковороде, в холодильнике запотеет водочка. Я ее достану. Холодненькую. Свинчу ей головушку. Блестящую. Налью себе глоточек! И…

В нашей коммуналке стоял гам. К соседям приехала родственница с малолетним ребенком. Мальчишка носился по коридору взад-вперед, выкрикивая матерные слова. Никому до него не было дела. Соседи не запойные, нет. Но в тот вечер они увлеклись.

— Ты зачем говоришь плохие слова? — перехватила я мальчишку.

— Да пошла ты, — он юрко увернулся. Быстро нырнул в соседскую дверь.

Я и пошла. У себя пригубила. Со сковороды поела. Вздохнула. Надо бы сделать звонок Сереже. И лечь спать.

— Да, милая, конечно, ложись. Моя девочка сегодня устала. Ножки гудят у киси. Если бы я был рядом, сделал бы пяточкам массаж. Ложись, моя принцесса. Завтра будет новый день. Я разбужу тебя утром.

«Завтра будет новый день». Я ворочалась. Не уснуть. «Не отпускай меня. Может, не зря хорошие сказки по слогам в детстве читали нам». Куценко? Соседи. Черт бы их побрал!

Час ночи. Он еще не спит. Он привык ложиться поздно. Спать три-четыре часа в сутки. Я ему позвоню. Послушаю голос.

Услышала. Не сразу поняла, но ее голос узнала тотчас.

— Ты отдаешь ей мое свидание! Мое свидание!

Я вклинилась в чужой разговор. И услышала Сережу.

— Замолкни, женщина! Знай свое место.

— Как ты так можешь?! Ты же говорил, что все шутка! Твоя шутка затянулась!

— Идиотка! Ты, что ли, будешь доставлять дурь через забор? Ты? В тюрьму захотела! О детях думай, кошелка! Я тут стараюсь для вас, зарабатываю…

Она расплакалась. Он повесил трубку.

 

* * *

Вот и все. Я смотрела в пустоту. Если я отравлюсь таблетками в коммунальной квартире — это будет глупо. Стухну. Провоняю весь дом. А у них гости. Ребенок. Ему и так досталось. Мамочка — шлюха. У него есть мамочка…

Я шла по рельсам. Страшно. Мне было так страшно! Вы мне верите? Я была совсем одна. Где-то вдали лаяли собаки. На небе появилась луна. Осветила путь.

Идти по шпалам неудобно. (В последний путь я собралась на каблуках.) То и дело спотыкалась. Пару раз чуть не упала. Несколько раз ушла в сторону. Нет, я не передумала. Просто по сторонам рельс была насыпь. Мягкая. Теплая. Я садилась на нее. Отдыхала. Потом опять шла. Мне надо было идти. Обязательно идти.

Он настиг меня на рассвете. Сердце мое бешено стучало, но я не испугалась, вы мне верите?

 

* * *

— И это все, что ты можешь рассказать? — женщина в черном пальто и пестром кушаке зло смотрела на меня. Семеро детей за столом громко стучали ложками по пустым мискам. — Ты пришла в этот дом ни с чем! Нам самим здесь есть нечего! Ты ничего не принесла с собой! Ничего!

Я вышла на улицу. На улицу? Семь небольших холмиков. В них воткнуты покосившиеся деревянные кресты. Прочитала. Имена. Даты. Рождения. Смерти. Удивилась. Все умерли в один день. Триста лет тому назад.

Свежая могила. Ровный крест. Ни даты рождения, ни имени. Вокруг могилы следы. Животных?

Вернулась в дом. Женщина укладывала детей. Семерых. Мал мала меньше. Разлеглись по лавкам.

— Как меня зовут? — спросила я, остановившись в дверях.

Она оглянулась. Расхохоталась. Поинтересовалась: «Что появилось раньше: горе или глупые женщины?»

Я заплакала.

Не думала, что там ничего не заканчивается, а все только начинается.

А она… рассыпалась серой землей. У кого теперь узнаю, как меня зовут? Кто мне ответит?

 

* * *

Сумерки. Серые. Густые. В них растворяются предметы. Передвигаться сквозь сумерки трудно. Невозможно просчитать, что впереди. Размытые силуэты. Приблизительные очертания. При сближении формы вещей меняются.

Мозг устал. Постоянное напряжение. Гнетущее ощущение — блуждаю по кругу. Кажется — выхода нет. Но свежая могила все дальше и дальше.

Поначалу то и дело натыкалась на нее. Разглядывала следы вокруг холмика. Не хватало сил задаться вопросом: чьи они, эти следы, широкие и глубокие. Не было никакой возможности подумать. Мне надо было идти. Просто идти.

Устала от ходьбы, измучили высокие каблуки. Снимала туфли, чтобы нести их в руках, а они мгновенно снова оказывались на ногах. Сдирала вновь. Вышвыривала. Они улетали далеко. И тут же опять появлялись на прежнем месте.

Устав безнадежно бороться с чертовыми туфлями, хромая от утомления, брела. Куда? Если бы я знала ответ.

Через какое-то время перестала возвращаться к безымянной могиле (чья она?). Стало немного легче. Прояснилось сознание. Пришло четкое понимание: выбралась из круга.

Дорога. Нехоженая. Только моя. Я так чувствовала. Так знала. Шла по ней, мало что понимая.

Впереди показался дом. Из его окон лился свет. Появилась надежда, что не оступлюсь во тьме, прямиком доберусь до дома. Постепенно различила силуэты мужчины и женщины, серыми тенями бегавших около не зашторенных окон.

Постучалась. Мне открыли.

— Где ты таскалась?! На улице глубокая ночь! — Женщина, зло на меня глядя, кричала во весь голос.

Я заткнула уши. Страшный крик прокатился внутри моей головы. Отвела ладони от ушей — вновь крик снаружи.

— Она еще играется! Ты посмотри, она затыкает уши! Она издевается над нами! — полная возмущения, женщина обернулась к мужчине.

— Проголодалась, дочь? Иди, поешь. Ужин на столе, — откликнулся тот, не обратив внимания на крики женщины. С трудом вглядываясь в меня, устало крякнул. И медленно, словно кто-то  затянул пленку фильма, завалился на диван.

Я их дочь? Дочь этой сварливой и злой женщины?..

— Ты вся перепачкалась! Опять! В чем ты? — женщина подскочила ко мне бешеной кошкой. — Где ты бродила? Твоя юбка в грязи!

Она стала нервно дергать за край моей юбки, будто хотела стащить ее с меня. Я отпрянула. Зацепилась каблуком о каблук. Чуть не рухнула перед ней на колени. Женщина (моя мать?) громко расхохоталась и монотонно отчеканила:

— Где бы ты ни была, всегда узнаю тебя по неуклюжести. От меня не скроешься. Я тебя из-под земли достану.

Мне сделалось страшно. Захотелось спрятаться. Исчезнуть. Меня начала пробирать дрожь. И вдруг ласково, почти нежно она проговорила:

— Скинь сандалики, доченька. Наверное, ножки устали. Пойдем на кухню, поешь. Мама приготовила вкусный ужин, — и плавной походкой выскользнула в приоткрывшуюся дверь.

Сандалики?.. На мне были сумасшедшие лаковые туфли на высоченных каблуках, от которых я не могла избавиться уж который день! День? Нет. Ночь? Нет. Сплошные сумерки. Вокруг этого дома ничего нет, кроме сумерек.

На кухне ярко горели свечи. Множество свечей. Воск плавился. Тек, складываясь в замысловатые фигурки: змею, кошку, сокола. «Вот и помощники», — отчего-то  решила я.

— Ты не можешь без своих глупых фантазий! — словно проникнув в мою голову, подслушав мысли, женщина подбежала ко мне. В ее руках появился ремень. Крепкий кожаный ремень.

Он сек, как оголтелый. Хлест! Хлест! Я шарахалась от него, увертывалась, насколько хватало сил. Запыхавшись и обессилев, рухнула на пол.

— Доченька, съешь еще блинчик. Давай мама его джемом помажет. Со сладеньким вкусней покажется.

Женщина склонилась надо мной с широкой, ясной улыбкой на лице. Осторожными, старательными движениями взялась расчесывать костяным гребнем мои спутанные волосы.

Погасли свечи. Ласковый голос запел колыбельную: «Со сладеньким вкусней покажется. Покажется. Все свяжется. И никогда не развяжется…»

Я лежала под одеялом. Не могла уснуть. Туфли врезались в ноги, вцепились клещами. Я пыталась стянуть их. Безрезультатно.

— Ну-ка смирно! Лежать тихо! Что за мышиная возня в пять утра! — шевеление под одеялом прихлопнула тяжелая пятерня.

Я замерла. Прислушалась. Погрузилась внутрь себя. Почти уснула. И вздрогнула от увиденного.

Он бил ее ногами.

— Сука! Опять! Опять спуталась с этим кобелем!..

Во мне не было ни капли жалости к ней. Я просто смотрела, как она корчилась от боли. На полу показалась лужа крови. Мутная тягучая жижа.

Бурной волной откуда-то изнутри меня прорвалась ненависть. К ней? К нему?

— Хватит! — крикнула я и выскочила сквозь плотно запертую дверь.

И не сразу сообразила, что легко прошла сквозь нее, закрытую, тяжелую. Оглянулась — и не увидела дома. Он растворился в сумерках.

Побрела дальше. Нужно было найти пристанище. Новый дом. Как его отыскать, когда кругом ничего, только густые сумерки?

Снова долго шла. Может, я сбилась с пути? Подумав об этом, толкнула скрипучую дверь и вошла в затхлый коридор маленькой квартиры. На полу лежали заплесневелые ковры. Валялись один на другом, создавая своеобразный постамент. Или ступеньку.

Взошла. Увидела женщину с унылыми глазами. Она протянула мне навстречу худосочные руки. Обняла, слегка прижала к себе.

— Деточка, — тихо проскулила. — У мамочки сил не осталось. А в кадушке белье закисло.

Между нами появился вдруг огромный бак, из которого серой горой вывалилось грязное белье: простыни, носки, куртки.

Принялась за стирку. Мои руки полоскали, выкручивали, развешивали белье. Снова и снова. Я работала впустую. Чистое белье быстро исчезало, грязное появлялось заново. К рассвету я выдохлась. Стрелки кухонных часов показали пять утра.

Огромный пододеяльник. Тяжелый. Потребовалось максимум сил, чтобы отжать воду из ткани. Руки свело. Спина задеревенела. Разогнулась.

Подумалось невольно, что пододеяльник похож на толстую скользкую змею. В следующее же мгновение из моих рук стремительно выскользнула жирная рептилия. Тяжело плюхнувшись на пол, она тугим кольцом обвила мне икры ног и широко раскрыла бездонную пасть. Зажатая в кольцо, я не успела отпрянуть. Огромный поезд на бешеной скорости въехал во всю меня. Раздавил изнутри, вывернул наизнанку. Меня рвало на части, куски разлетались в стороны.

Что-то вновь произошло. Обессилев, рухнула на пододеяльник. Взглянула на часы. Пять часов ровно.

Поднялась. Передо мной снова стояла унылая женщина.

— Деточка моя, — заканючила она, — мамочка устала. Сил у мамочки не осталось. Выбей коврики, доченька.

Она водрузила на меня кучу заплесневелых ковров и выставила на улицу.

На улицу? Разве так бывает, чтобы на улице не было улицы? Я бессильно сбросила тяжелые ковры в пустоту.

Путь. В сумерках передвигаться сложно. Но я привыкла. Наловчилась. Никакой суеты при ходьбе, только так со временем можно дойти. До чего?..

Город. Вошла в него. Пекло. Утро. Проснулась (очнулась?). Открыла глаза. Рядом чужие волосатые ноги. Холодные. Даже мерзко холодные. Брезгливо отодвинулась. Ноги придвинулись. Вскочила.

— Ты уже встала? Поставь чайник. Я спешу.

Прошла на кухню. На плите обнаружила чайник. Со свистком. Зажгла газ.

— Ну ты совсем чеканулась. Где ты нашла эту рухлядь? На кой-тебе сдался этот старый чайник? Опять бродила по помойкам!

Злой голос. А за окном солнце. Лучик пробился сквозь паутину тюля, растелился светящейся радостью по полу.

— Я вижу солнце! — моему счастью не было предела.

— Слушай, ты давай, заканчивай придуриваться! Будешь так себя вести, отправлю назад, к маме. Где мой завтрак?

— Нет. Нет… Только не к маме.

Подносила. Протирала. Раскладывала. Я прислуживаю? Задумалась.

— Я тебе прислуживаю?

Не дождалась ответа. Он скрутил мне руку, выгнул назад. Обрушив меня на стол, вошел. Что-то промчалось по мне адской болью. Поезд? Часы пробили пять.

— Спасибо за завтрак.

Он даже не притронулся к каше. Торопился. И я опаздываю. Мне к семи. Я в первую смену сегодня.

Встала за прилавок. Обвесила. Обсчитала. Одного, другого. К обеду пришла сменщица. Передала ей дела. Прошла в раздевалку. Залезла в потайной кармашек. Пустой. Деньги как сквозь землю провалились. Уныло побрела домой. Пришла. Открыла дверь. Услышала:

— Понимаешь, жить так дальше невозможно. Она весь мусор с улицы тащит в дом. Я только успеваю избавляться от хлама. Выдумывает всякие небылицы. Несуразицы. Перед людьми стыдно. Не могу я так.

Он больше так не мог. Сзади. Спереди. Она его понимала. Во всем. Сверху.

Мы были знакомы с детства. Учились в одном классе. Закончив школу, разбежались. Разъехались. Встретились случайно. В чужом городе.

Я сама ее познакомила со своим супругом: «Светлана. Очень хорошая и красивая девочка». Черт меня попутал так ее представить. На тот момент ей было тридцать. Она недавно развелась.

Мы все совершаем ошибки. Они повторяются. Одни и те же ошибки. Через какой-то период времени. Катя. Маша. Нюся. Лена. Сбилась со счета. Я уже ничего не хотела и не ждала. Просто каждое утро мне приходилось просыпаться около этих чужих ног.

И однажды, всматриваясь в зеркало, не узнала в отражении себя. По ту сторону все было иначе. Устало прислонилась к мутному стеклу (давно не протирала зеркало) и без труда прошла через приоткрывшуюся прозрачную дверь. Куда я попала?..

 

* * *

— В глаза. Смотри мне в глаза. Не отворачивайся. И не мигай! Ну что глазами хлопаешь? — Странная женщина в сильно изношенном длинном платье дергала меня за руку, настойчиво разворачивая к себе лицом.

— Оставь ее. Не приставай. Пусть освоится. Ты ее напугаешь своими дикими штучками. Отойди. — Другая, не менее странная особа, то и дело становясь на цыпочки, (она была ниже среднего роста), с любопытством рассматривала мои уши.

— Я что, в сумасшедшем доме?.. — Отпрянула. От них. Обеих. Прижалась спиной к стене.

— А ты думала? В рай попала! — Они расхохотались. Первая прокричала в раскрытую форточку: — Немая заговорила!

Форточка без решетки. Это обнадежило. Входная дверь широко раскрыта. Это обрадовало. Я ринулась туда.

— Ну-ну! Стоять! Туда нельзя. — Обе женщины плечо к плечу перегородили мне дорогу.

Я взглянула им в лица. Одутловатые. С синюшным оттенком. Невыразительные взгляды. У одной и у другой. Женщины расхохотались. Я подбежала к окну. Выглянула. Кругом холмы и кресты.

— Старое кладбище, — сказала первая, сердобольно погладив меня по плечу. — Туда нельзя. Тебя там сожрут.

— Кто?

— Черви, — произнесла она ровным спокойным голосом. Ее мутные зрачки пришли в хаотичное движение, забегали быстро-быстро от одного края глаза к другому.

— С тобой что-то  не так, — я боязливо притронулась к ее руке.

Стремительно подскочила другая.

— Не тронь ее! — закричала она с внезапной яростью. — Ты все испортишь! Мы с трудом выбрались! Еще не пришли в себя! И вдруг ты сваливаешься на наши головы! Зачем пришла? Кто ты такая? Как тебя зовут?

Столько вопросов — и ни на один из них у меня не нашлось ответа. Женщина стала трясти меня за шиворот, словно надеясь хоть что-то  из меня вытрясти. Но я была пустая. Совсем.

— Устала. Оставь меня, — сказала я.

Женщина вдруг обмякла. Сдутой куклой свалилась на пол мне под ноги. Подошла первая, отодвинула ее к стене.

— Вы давно здесь живете?

— «Живете“ — неуместное слово, — захихикала она.

— А кого ты позвала в окно? Ты кому-то  кричала. Вы здесь не одни?

— Есть главный. Он знает больше, чем я. Вернется и расскажет тебе. — Женщина села по-турецки на пол посреди комнаты. Лежавшая у стены захрапела.

— А что знаешь ты? Что? Расскажи мне, прошу тебя, — я села рядом.

— Кругом сумерки, — вздохнула она.

— Это я поняла.

— В сумерках можно что-то  найти.

— Что?

— Разное. Иногда страшное.

— Кто тебе сказал?

— Главный. Он не боится выходить.

— А ты боишься?

— Боюсь. — Ее плечи тревожно сжались, она заговорила тише. — Здесь, в этой клетке ничего не происходит. Совсем ничего.

Меня передернуло. Отсиживаться я не смогу. Дождусь их главного и пойду дальше. Мне нужно идти. Пусть кругом сумерки и неизвестность. Все же лучше, чем сидеть у сырой стены.

— Стена не сырая. Главный утеплил ее мхом. И тебе лучше остаться с нами. — Женщина обняла меня. Я отстранилась. Испугало, что она так легко читает мои мысли.

И тут вошел он. Главный.

Сидевшая рядом со мной женщина вскочила и накинулась на него с вопросами:

— Где ты был? Что видел?..

Она тормошила его, дергала за лапы. Он поднялся с четверенек. Выпрямился. Посмотрел на меня. Спросил:

— Давно она заговорила?

— Как только ты ушел.

— Я же просил дать мне знать, как только она раскроет рот! — вдруг разозлился он.

— Мы тебе кричали. Громко!

Пока они говорили, я разглядывала его. Человек? Зверь? Дикий человек? Там — зверь, здесь — человек? Его руки были густо покрыты шерстью. Руки. Некоторое время назад я видела лапы.

— Что ты помнишь? — Он резко схватил меня. Заглянул прямо в глаза. Я почувствовала, как мои зрачки забегали. Как у той, что валялась у стены (она до сих пор не очнулась).

— Больно! — Я пыталась высвободиться.

— Терпи. Нет такой боли, которую невозможно перетерпеть, — его голос меня мгновенно успокоил. Превозмогая боль, я попыталась вспомнить. Навязчивая цифра “5» выскочила из тайника памяти.

— С тобой это случилось в пять утра. Как это произошло? Вспомни свое имя! Имя! —приказал он. Но мои ноги подкосились, я бессильно упала на пол. Они придвинули меня к стене, плотно подоткнули к той, храпевшей. Не было сил пошевелить ногой или рукой.

От соседки дурно пахло. То ли прокислыми щами, то ли разлагающейся плотью. Я зажмурилась. Прислушалась.

— Она попыталась выйти? — шепотом спросил главный у первой женщины.

— Да, — так же шепотом ответила та.

— Ваша задача не отпустить ее. Ей нельзя выходить без имени.

— «Ваша»! Посмотри на мою помощницу! Толку от нее никакого, — женщина повысила голос. Главный на нее цыкнул, и она сразу притихла. Глухим шепотом, едва размыкая губы, спросила: — Где ты был, расскажи.

Я вся превратилась в слух и чуть приоткрыла глаза.

— Болото. За старым кладбищем болото. Оно засасывает. На ту сторону не перебраться. — Главный вздохнул.

— А что на той стороне, как ты думаешь? Как чувствуешь? — В ее голосе звучала надежда.

— Ты это мне брось! Надежда разлагает. Посмотри на нее, — он указал в сторону моей соседки. И заметил, что я подсматриваю.

— Ты отдохнула. Вот и хорошо.

Главный заботливо поднял меня с пола. По-отечески расправил на мне мятую одежду. Поморщился. Моя одежда почти истлела.

— Ладно, — сказал он. — В следующий раз я тебе кое-что принесу. Не обещаю бального платья, — улыбнулся, — но чистые вещи ты получишь.

— А мне? А мне?.. — заканючила женщина.

— Ладно, — пообещал он и ей. — А теперь давайте поедим. Я очень голоден. Смотрите, что я насобирал!

Он вывалил к нашим ногам странные грибы серо-зеленого цвета. Я брезгливо поморщилась, вторая женщина схватила сразу два гриба, громко зачавкала. Главный, не разжевывая, закинул в себя несколько штук. Увидел, что я не ем.

— Тебе нужно подкрепиться, — придвинул ко мне горстку грибов на липких ножках. — Они придадут тебе сил. Поверь мне.

Надкусила. Разжевала. Проглотила. Что-то громко плюхнулось в живот. Словно изнутри ударили палочками по барабану.

— Да ты давно не ела, — он широко улыбнулся. Сладко зевнув, завалился на бок.

Так мы и жили. Он уходил. Мы оставались. Он приносил вещи и еду, а мы его расспрашивали, как там…

Как долго это продолжалось? Не знаю. Но однажды через раскрытое окно я увидела, что могильные холмики сравнялись с землей, кресты исчезли. В этом мире что-то  изменилось. Мне нужно было узнать, что именно.

Пока все спали, я вышла. Никто меня не окликнул. Не позвал. Не вернул. Может, они не заметили моего ухода. Но скорее всего их попросту не было. Совсем. Никогда. Их создал плотный туман, сквозь который я снова брела в надежде отыскать свое имя.

 

* * *

Сладкий поцелуй. Долгий, счастливый. Юноша и девушка на секунду оторвались друг от друга. Девушка, быстро глотнув воздуха, скороговоркой выпалила:

— Наши видео смотрят. Пойдем?

— Шут с ними, — непринужденно рассмеялся парень. — У нас впереди ночь! Какое видео, Маруся? Койка свободная. Тишина кругом…

Девушка в свежем белом халатике, слегка покачивая бедрами, обошла палату. Подойдя к пустой койке, поправила на ней одеяло. Указала рукой на другую кровать, где тихо и неподвижно лежало тело женщины:

— А эта? Она не помешает?

— Детка, ты же без пяти минут доктор. Как нам может помешать коматозная?

— А если она все слышит? А если видит?

— Маленькая моя, ты такой ребеночек. Иди сюда, моя крошка.

— Ой, не хотела бы я оказаться в коме, — Маруся тихо подошла к больной. — Говорят, даже имени ее не знают. Говорят, ее скоро отключат. Интересно, что она там видит… — Девушка осторожно прикоснулась пальцем к застывшему лицу. Быстро отдернула руку. — А если ей снятся страшные сны? Может, она жила как в аду, а теперь видит мучительные сны…

— Детка, ей ничего не снится, понимаешь…

— Откуда ты знаешь?

— Иди сюда, я тебе все объясню.

Юноша улегся на пустую койку. Девушка кокетливо рассмеялась. На двоих — сорок.

За окном туман.